Poetic philosophy of Alla Gorbunova
I first encountered the name of Alla Gorbunova in a youtube video by a prolific Russian literary critic Galina Yuzefovich [1]. She included Gorbunova’s book “Ваша жестянка сломалась” (~ “Your gadget is broken”, not yet officially translated into English) among her top 5 picks of the last year. I read it almost in one sitting, and it felt dizzying and unsettling and confusing and precious — but most of all I fell in love with her language. So I felt compelled to move on to reading her earlier books, collections of short stories — “Конец света, моя любовь” / “It’s the end of the world, my love” (2020) and “Лето”/ “Summer” (2020). I will write about the first book in a separate post about depictions of ASI in fiction but here I want to look into her poetry (or rather, poetic prose).
Gorbunova’s language has a magical rhythm that fits perfectly with a restful breathing pattern. The sentences end at the precise moment of exhalation. Sometimes they end with a gasp-inducing epiphany after which I need to pause. Each sentence (or a group of shorter sentences) is a breath. It happens to be this way, I don’t think it was designed intentionally. Or maybe it works this way specifically on me. More than once she made me burst into zestful laughter. The text feels alive, it speaks to me, it speaks with me, and I feel a fondness to the person behind these pages and to her lyrical heroine.
There are recurring themes in her two earlier books that have to do with her childhood and adolescence, her despotic but loving grandmother and a wise and kind grandfather, the inexplicable soul ache that accompanied her from an early age, her pull toward the people at the “bottom” of society, poetry, lucid dreaming, Being and beyond-Being, finding the sacred in the profane & mundane, her struggle and ultimate inability to make sense of evil which she calls “splashes out of hell”, or “spillovers from hell” (“выплески из ада”).
“It’s the end of the world, my love” in part reads like Bunin’s Dark Alleys but from the early 2000s. The stories of her teen infatuations and loves, some of which were nearly fatal, are followed by a chapter of phantasmagoric Russian horror full of dark magic imagery, then a series of whimsical short prose poems (mixed in with more horror), and finally, a chapter titled “Memory of Paradise” which recounts the most precious perceptions and episodes from her childhood and is an apotheosis of a poetic achievement.
In “Summer” she (or her lyrical heroine) is a young mother spending summer with her husband and a three-year-old son in the suburbs of Saint-Petersburg, in the midst of the raging pandemic, and it is a strange book, and self-aware at that. In the middle of the book she describes it as “completely spontaneous, existential, one that writes itself, one that is woven from everyday life, thoughts, dreams, without an external logical plot or any unambiguous message, a spontaneous book, born before the eyes of the reader, a novel in a constant process of formation” — a “Buddhist book”.
In the following, I will indulge in quoting the books at length (mostly from “Summer”) because I can’t bring myself to shorten the quotes and want to relish them once again.
Something that struck me is how often her thoughts about childhood are juxtaposed with thoughts about poetry and death, sometimes within the same sentence. In “Summer”, she describes the landscape of Russia’s Far East (“Pacific Russia”) as “children’s tale, utopia, death, dream.” It wouldn’t have occurred to me to put children’s tales next to death but after reading her books, it kind of makes sense.
Her definition of poetry and of a poet is also telling:
Поэзия постоянно проницает границу между грёзой сознания или феноменального я, в которой все мы живём, и нечеловеческой реальностью. Феноменального я нет в физической реальности, там только объекты и процессы, это «глухая» реальность, «глухая», как глухая стена. Поэт, с одной стороны, живёт в мире феноменального я, в царстве языка и сознания, в ослепительной грёзе, но при этом он может слышать голос реальности – голос природы, голос с той стороны. Он – одновременно феноменальное я, прокладывающее ходы в «глухой» реальности и их по-человечески обживающее, – и гость с болота, из леса, вестник реальности, пришелец из детства и смерти. Он видит ваши сны. Он слышит голоса Зрения, Рассудка, Слуха, Внимания, Памяти, Страха, Осязания, Воли, Соображения, Догадки, Радости, Разума, Сознания, Ужаса, Воспоминания... Поэтическая речь раздувает тот неведомый костёр, где исчезает на миг граница между мёртвыми и живыми, ставшими собеседниками, между травой и человеком, а поэзия становится просто речью, единственно возможной, помнящей о своей невозможности. Это продолжение диалога, ответ на первое слово, родившееся когда-то в камне, на дне болота в мировой ночи.
Poetry constantly permeates the boundary between the dream of consciousness, or the phenomenal self, in which we all live, and the non-human reality. There is no phenomenal self in the physical reality, there are only objects and processes there, that is a “deaf” reality, like a blank wall. The poet, on the one hand, lives in the world of the phenomenal self, in the kingdom of language and consciousness, in a dazzling dream, but at the same time he can hear the voice of reality — the voice of nature, the voice from the other side. He is simultaneously a phenomenal self, making passages in the “deaf” reality and inhabiting them as a human, and a guest from the swamp, from the forest, a messenger of reality, an alien from childhood and death. He sees your dreams. He hears the voices of Sight, Reason, Hearing, Attention, Memory, Fear, Touch, Will, Consideration, Guess, Joy, Reason, Consciousness, Horror, Recollections... Poetic speech fans that nameless fire where for a moment the boundary between the dead and the living disappears, and they become interlocutors, grass and man, and poetry becomes simply speech, the only possible one, remembering its own impossibility. This is a continuation of the dialogue, a response to the first word, once born in a stone, at the bottom of a swamp in the worldly night. [2] [3]
In “Memory of Paradise”, she makes this connection even more explicit:
Я войду в свое детство однажды снова, чтобы умереть в нем. Все умирают детьми, особенно старики. Взрослые люди спешат, торопятся, живут иллюзиями – как будто не понимают, что, что бы они ни делали, – все равно всегда будет вечная ничья. Есть только детство и смерть. Их и надо нести в себе всю жизнь.
I will enter my childhood again one day to die in it. Everyone dies as a child, especially the elderly. Adults are always in a hurry, living in illusions - as if they don’t understand that no matter what they do, there will always be an eternal draw. There is only childhood and death. And you must carry them within yourself throughout your life. [4]
Childhood is a time when one is, if for brief moments, touched by something not of this world. When I was little, I occasionally heard a quiet high-pitched sound suddenly appearing in my ears for a short periods of time, seemingly out of nowhere, and I genuinely thought, and never told anyone, that it was aliens trying to establish contact with me (I still hear that sound sometimes but it may have something to do with cochlear hair cells dying). For Gorbunova, it was a touch of poetry:
В детстве со мной происходила одна удивительная, таинственная вещь. Я называла её Самое Главное. Оно случалось само по себе, и я не знаю, с чем это сравнить. Пожалуй, с тем, что лежит в самой сердцевине поэзии, – неким моментальным касанием не от мира сего. Оно не длилось, оно просто касалось и исчезало, потому что удержать это было совершенно невозможно, разве что доли секунды. В этом касании было сразу всё, и то, что это происходило, было важнее всего.
As a child, an amazing, mysterious thing was happening to me. I called it the Most Important Thing. It would happen on its own, and I don’t know what to compare it to. Perhaps, to what lies at the very core of poetry — a certain evanescent touch not of this world. It wouldn’t last, it would just touch me and disappear, and it was completely impossible to hold on to it, except for a split second. In that touch, there was everything at once, and the fact that it was happening to me was the most important thing. [5]
Poetry for her is something so immediate that it can only be compared to a primal, contact sense like touch or smell (unlike sight which acts at a distance):
В жизни меня ведут первобытные инстинкты. И даже в творчестве. Я выслеживаю добычу по запаху. Для меня соприкосновение со смысловым полем, окружающим какие-то вещи, охота на смысл и его явление в поэзии – больше всего похожи на распознавание запаха. Действительно, не только слово или образ может быть носителем смысла, но и запах – более первобытным способом. Стихотворение обычно рождается так: вдруг появляется (чаще сама, а иногда я её ловлю, как охотник) мишень, точечная и точная нота, сжатое в точку целое, чистая творческая возможность, некая свёрнутая интенсивность, обращённый ко мне зов. И встреча с этой мишенью больше всего похожа на улавливание запаха. Идёшь себе по улице и вдруг чувствуешь: «Похоже, запахло стихами».
I’m guided by primitive instincts in life. And even in creativity. I track my prey by its scent. For me, a contact with the semantic field surrounding things, the hunt for meaning and its emergence in poetry is most similar to recognizing a smell. Indeed, not only a word or an image can be a carrier of meaning, but also a smell — in a more primal way. A poem is usually born like this: suddenly a target appears (usually by itself, and sometimes I catch it like a hunter), a point-like and precise note, a whole compressed into a point, a pure creative possibility, a certain compressed intensity, a call addressed to me. And an encounter with this target is most like catching a scent. I’m walking down the street and suddenly — I spy a poem. [6]
Her first experience in writing poetry as a child was also visceral, almost physiological: “something was hatching inside me, tearing my heart apart, but struggled to hatch out completely” (“что-то новое вылуплялось внутри, раздирая сердце, и никак не могло вылупиться так, чтобы уже совсем”).
One of the most lyrical and dreamlike fragments of her prose poetry is a passage about her forgotten beloved who straddles worlds. It reminded me of a poem by Marina Tsvetaeva that I love.
Быть может, тот, кого я хочу вспомнить, никогда и не жил в реальности, в мире яви. Он родом из того мира, что снится телу, но в котором живет душа, в том мире, в котором мы – и музыка, и весна, и живущий в нем сокровенный возлюбленный. <…> Он кроется там, за границей памяти, у него нет имени, у него нет времени, вместо лица у него темный дремучий лес, на голове растут цветы и травы, во рту у него море, в одном глазу солнце, а в другом луна.
<…> Я забыла своего возлюбленного, но пытаюсь вспомнить его. Кажется, он умел принимать облик животных и птиц. Кажется, он воевал и был ранен, и я нашла и исцелила его. Он продирался сквозь джунгли, чтобы прийти ко мне. Он летал на драконе, он спас меня из заточения, и я родила ему семь сыновей. Он поцеловал меня в высоком замке, он пробудил меня ото сна, он воскресил меня от смерти. Он подобрал меня нищею и сделал королевой, владычицей мира. Он был со мной влюбленным подростком и седым мужем, он был низок и высок, худ и тучен, красив и уродлив. У него была борода, как клюв у дрозда, и рога, как у оленя, и горло, как у журавля. Я забыла своего возлюбленного, но однажды я вспомню, я обязательно вспомню, и мы улетим отсюда навсегда.
Maybe the one I want to remember has never lived in reality, in the waking world. He comes from the world the body dreams of, but which the soul lives in, in the world where we are — both music, and spring, and the dearest beloved. <…> He lies there, beyond the bounds of memory, he has no name, he has no time, instead of a face he has a dark dense forest, flowers and herbs grow on his head, the sea is in his mouth, the sun is in one eye, and the moon in the other.
<…> I forgot my beloved, but I'm trying to remember him. I think he could turn into animals and birds. I think he fought in a war and was wounded, and I found him and healed him. He fought his way through the jungle to come to me. He flew on a dragon, he saved me from captivity, and I bore him seven sons. He kissed me in the high castle, he woke me from sleep, he raised me from death. He picked me up as a beggar and made me a queen, an empress of the world. He was with me a teenager in love and a gray-haired husband, he was short and tall, thin and stout, handsome and ugly. He had a beard like the beak of a thrush, and horns of a deer, and a throat of a crane. I forgot my beloved, but one day I will remember, I will certainly remember him, and we will fly away from here for good. [7]
A theme she keeps returning to throughout both books is her encounters with evil and her fragility in its face and inability to integrate it into her psyche as a child — but also as an adult.
То, что может и должно быть, – это что твои взрослые тебя любят и защищают, кормят и учат. Чего не может быть – что они делают тебе плохо, а когда делают, ты не понимаешь, как такое может быть. Настолько не понимаешь, что весь рассыпаешься перед этим фактом. <…> Я быстро забывала про эти обиды и вела себя так, будто ничего не было, – не потому, что прощала, а потому, что не могла это помнить и жить дальше, это уходило куда-то в область неописуемого ужаса. Я не могла ни ответить, ни описать и запомнить толком эту ситуацию, всё сразу путалось в голове, я не понимала, что происходит, казалось, что происходит какой-то выплеск ада, что это не мой любимый человек сказал или сделал, а просто выплеск ада произошёл, а он сам не виноват, скоро снова станет собой, добрым, любящим. А об этих выплесках ада даже говорить не надо, обсуждать их не надо, они слишком плохие, ужасные, они не могут быть частью моей жизни, частью наших отношений, их не описать, не сказать, как и почему такое произошло, непонятно даже, что произошло и было ли что-нибудь.
<…> Жизнь – это прорывы неописуемого, не вмещаемого в себя, лишающего дара речи и мысли, она тебя раздирает на части, ты о неё рассыпаешься, всё твоё маленькое и огромное воображение, твои простые и изощрённые языки. Она случается с тобой, и ты не понимаешь: что это вообще было, почему, зачем, было или привиделось. А всё, что ты себе рассказал, понял, пере-жил, – это не жизнь.
What can and should be is that adults in your life love you and protect you, feed you and teach you. What cannot happen is that they harm you, and when they do, you don’t understand how this can be. So much so that you completely crumble before this fact. <…> I would quickly forget about these grievances and behave as if nothing had happened — not because I forgave them, but because I could not both remember what happened and live on, it went somewhere into the realm of indescribable horror. I could neither answer nor describe or remember these situations properly, everything was immediately confused in my head, I did not understand what was happening, it seemed like some kind of spillover from hell, that it was not my loved one who said or did it, but just a spillover from hell happened, and it was not their fault, they will soon become themselves again, kind and loving. And there is no need to even talk about these spillovers from hell, there is no need to discuss them, they are too bad, terrible, they cannot be a part of my life, a part of my relationships, they cannot be described, it cannot be said how and why they happened, it is not even clear what happened and if anything happened at all.
<…> Life consists of bursts of the indescribable, the inconceivable, that which renders you speechless and thoughtless, that tears you apart, and you crumble before it, with all your small and huge imagination, your simple and sophisticated languages. It happens to you, and you don’t understand: what was it, why, to what end, was it at all or was it a dream. And everything that you told yourself, made sense of, experienced, is not life. [8]
Elsewhere she recounts horrific episodes from her childhood and adolescence with — not a detachment or indifference — but non-judgement, lucidity, acceptance and infinite empathy — a quiet love. Yes, bad things happened. Yes, there’s no justification for or making sense of them. And yet, the world is magical and beautiful, if scary and abominable at times. And people who live in this beautiful and abominable world are neither good nor bad, but probably more good than bad. So it goes.
Knowledge of evil brings about the awareness of the utmost fragility of Paradise here on Earth. But, Gorbunova says, the ability to experience Paradise at all is in one’s own hands and depends on one’s willingness to let the Holy Spirit in.
Сладкий запах жасмина в воздухе, тёплый летний день, ребёнок, купающийся в надувном детском бассейне на лужайке, ёжики в кустах, лягушка, выносимая на руках из дома, – как хрупок этот Рай, как легко он может обернуться кошмаром, но при этом он безусловен, неотменим, это «истинный мир», в котором хочется жить всегда. Очень страшно – потерять доступ в «истинный мир», я знаю людей, у которых, как мне кажется, внутри это произошло. Они говорят так, будто видели всё на свете и поняли, что цена этому – полкопейки, и, что бы ты им ни показал, они это обесценят. В каких-то богословских сочинениях я прочитала, что это и есть самый страшный грех, хула на Святого Духа. Хулить Христа и Бога Отца нехорошо, но не так критично, потому что признавать их или нет – это вопрос веры, а вот Святой Дух явлен каждому непосредственно, это любовь, радость, свобода, ребёнок в надувном бассейне, запах жасмина, лягушка в доме. Если это похулить в своём сердце – отрезаешь себя от «истинного мира», и летнему дню, свету, детству к тебе уже не пробиться. Этот грех страшный не потому, что подлежит особому наказанию и осуждению, а потому, что в нём человек сам себя отрезает от всего спасительного и Святой Дух к нему уже не может пробиться, чтобы действовать и жить в нём.
A sweet scent of jasmine in the air, a warm summer day, a child swimming in an inflatable pool on the lawn, hedgehogs in the bushes, a frog being carried out of the house — how fragile is this Paradise, how easily can it turn into a nightmare, but at the same time it is unconditional, it is irrevocable, it is the “true world” in which you always want to live. It’s very scary to lose access to the “true world”; I know people to whom, it seems to me, this happened inside. They speak as if they have seen everything in the world and realized that the price of it is half a penny, and no matter what you show them, they will devalue it. I read in some theological works that this is the most terrible sin, a blasphemy against the Holy Spirit. Blaspheming Christ and God the Father is not good, but not so critical, because to recognize them or not is a matter of faith, but the Holy Spirit is revealed to everyone directly — it is love, joy, freedom, a child in an inflatable pool, the smell of jasmine, a frog in the house. If you blaspheme this in your heart, you cut yourself off from the “true world”, and a summer day, light, and childhood will no longer get through to you. This sin is terrible not because it is subject to special punishment and condemnation, but because through it a person cuts himself off from everything that saves, and the Holy Spirit can no longer get through to him in order to act and live in him. [9]
What makes Paradise possible is the “tenderness of all living things to each other. There are so many life forms that show tenderness and caress to their kind.”
Красный цветок сферальцеи, внутри которого спят две пчелы, – вот истина, жизнь, предельная планка. Всё, что ты делаешь, надо соотносить с этими спящими пчёлами. Не оскорбишь ли ты их тем, что ты делаешь, тем, что ты думаешь? Пчёлы в цветке противостоят зверю, его матрице, его системам и структурам. Пчёлы в цветке – это живая Вселенная, полная любви. Всё, что ты делаешь, поверяй пчёлами в цветке, так будет понятно, с ними ты или со зверем.
The red globe mallow flower where two bees sweetly sleep, is the truth, is life, is the ultimate plane. Everything you do must be measured against these sleeping bees. Won't you offend them with what you do, with what you think? The bees in the flower are opposed to the beast, its matrix, its systems and structures. Bees in a flower are a living Universe, full of love. Whatever you do, check with the bees in the flower, and it will be clear whether you are with them or with the beast. [10]
Joe Neely - Sleeping bees (Diadasia diminuta)
[1] I cannot recommend her youtube channel highly enough. It features interviews with eminent Russian writers, musicians and artists — most of whom are now in emigation — as well as solo episdoes where she gives book recommendations (not just from Russian but also world literature). Yuzefovich used to also co-host an excellent literary podcast “Книжный базар” (“Bookfair”) which is currently in hiatus.
[2] Translations are by Google Translate + my editing.
[3] “Summer” | Guest from a swamp. (Highlight is mine.)
[4] “It’s the end of the world, my love” | Memory of Paradise
[5] “Summer” | The Uncreated Garden. Meon flowers. Molecular Eden
[6] “Summer” | Guest from a swamp
[7] “It’s the end of the world, my love” | Remembrance of a forgotten beloved
[8] “Summer” | Bursts of the Indescribable
[9] “Summer” | “Buddhist book”. Apophatics
[10] “Summer” | Bees sleeping in a flower
